Неточные совпадения
— Да не вертись по сторонам в церкви, не таскай за собой молодых
ребят… Что, Иван Иваныч: ты, бывало, у ней безвыходно жил! Как теперь: все еще ходишь? — строго
спросил он у какого-то юноши.
Кажется, я миновал дурную дорогу и не «хлебных» лошадей. «Тут уж пойдут натуральные кони и дорога торная, особенно от Киренска к Иркутску», — говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а не сборные. «Где староста?» —
спросишь, приехав на станцию… «Коней ладит, барин. Эй,
ребята! заревите или гаркните (то есть позовите) старосту», — говорят потом.
Староста обратился к толпе,
спрашивая, кто говорил? но все молчали; вскоре в задних рядах поднялся ропот, стал усиливаться и в одну минуту превратился в ужаснейшие вопли. Исправник понизил голос и хотел было их уговаривать. «Да что на него смотреть, — закричали дворовые, —
ребята! долой их!» — и вся толпа двинулась. Шабашкин и другие члены поспешно бросились в сени и заперли за собою дверь.
— Ну, а что твоя деревенская баба? —
спрашивала Харитина, подсаживаясь к Галактиону с чашкой чая. — Толстеет? Каждый год рожает
ребят?.. Ха-ха! Делать вам там нечего, вот и плодите ребятишек. Мамаша, какой милый этот следователь Куковин!.. Он так смешно ухаживает за мной.
Вот как видят, что время уходит — полевая-то работа не ждет, — ну, и начнут засылать сотского: „Нельзя ли, дескать, явить милость,
спросить, в чем следует?“ Тут и смекаешь: коли
ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие не сделать, а коли больно много артачиться станут, ну и еще погодят денек-другой.
— А чьи это вожжи,
ребята? —
спрашивает становой, — не признаете ли?
— Неужто это Уста так разлилась,
ребята? —
спрашиваете вы мужичков, которые, должно быть, уже много часов греются на солнышке, выжидая дощаника.
— О! это ужасный народ! вы их не изволите знать, — подхватил поручик Непшитшетский, — я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не
спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с дела. Подлый народ! — Срам так поступать,
ребята, срам! Отдать нашу траншею! — добавил он, обращаясь к солдатам.
— Бог их ведает! Я
спрашивал:
ребята смеются, говорят: так, слышь, родятся. И что за кушанья? Сначала горячее подадут, как следует, с пирогами, да только уж пироги с наперсток; возьмешь в рот вдруг штук шесть, хочешь пожевать, смотришь — уж там их и нет, и растаяли… После горячего вдруг чего-то сладкого дадут, там говядины, а там мороженого, а там травы какой-то, а там жаркое… и не ел бы!
Когда мы вышли на улицу и урядник, указывая на нас, связанных по рукам,
спросил толпу: любо,
ребята? — то толпа радостно загалдела: любо! любо! а какая-то молодая бабенка, забежавши вперед, сделала неприличие.
— Ах ты бездельник! Еще
спрашивает: какой? Ломайте двери,
ребята!
Слушал я вчера, как он на заводе
ребят про песни
спрашивал и поговорки, а после, в горнице, за чаем рассказывал мне...
Как только еще началась эта история, человек с двадцать сразу умерло; я
спрашиваю: «Отчего вы,
ребята, дохнете?» — «А всё с чистого хлеба, говорят, дохнем, ваше высокоблагородие: как мы зимой этого чистого хлебушка не чавкали, а все с мякиной, так вот таперича на чистой хлеб нас посадили и помираем».
— А скажи-ка, крестный батюшка, —
спросил Омляш, — зачем ты сюда зашел? Уж не прислали ли тебя нарочно повыведать, где наш боярин?.. Что ж ты молчишь?.. — продолжал Омляш. — Заговорил бы ты у меня, да некогда с тобой растабарывать… Ну, что стали,
ребята? Удалой! тащи его к сосне да втяните на самую макушку: пусть он оттуда караулит пчельник!
— Хорошо вы ее? —
спросил смуглый мужичок
ребят, исполнивших экзекуцию.
Был Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой, а не рубежом. На другое утро
ребята, ведя раненько коней из ночного, видели, что Степан шел с рубежа домой, и
спросили его: «Что, дядя Степан, рано поднялся?» Но Степан им ничего не отвечал и шибко шел своей дорогой. Рубашка на нем была мокра от росы, а свита была связана кушаком. Он забыл ее развязать, дрожа целую ночь в ожидании Насти.
— Скудова — не интересно, — отозвался я, закуривая пятидесятую папиросу за этот день, — другое ты лучше
спроси, что будет с твоими
ребятами, если не станешь лечить.
— Не встать мне с этого места…
спроси хошь у
ребят, вот те Христос — правда…
— Ну, а
ребята мои живы? —
спросил Ермолай.
— У каких это
ребят? —
спрашиваю.
— Что ж,
ребята, ужинать али спать ложиться? —
спросил староста.
— Ко мне раз поп пришел, когда я
ребят учу: «Ну, говорит, отвечай, что хранилось в ковчеге завета!» Мальчик говорит: «расцветший жезл Аваронов, чашка с манной кашей и скрыжи». — «А что на скрыжах?» — «Заповеди», — и все отвечал. А поп вдруг говорил, говорил о чем-то и
спрашивает: «А почему сие важно в-пятых?» Мальчонка не знает, и я не знаю: почему сие важно в-пятых. Он говорит: «Детки! вот каков ваш наставник — сам не знает: почему сие важно в-пятых?» Все и стали смеяться.
— Прежде, бывало, в Вонышеве работаешь, еще в воскресенье во втором уповоде мужики почнут сбираться. «Куда,
ребята?» —
спросишь. «На заделье». — «Да что рано?» — «Лучше за-время, а то барин забранится»… А нынче, голова, в понедельник, после завтрака, только еще запрягать начнут. «Что, плуты, поздно едете?» — «Успеем-ста. Семен Яковлич простит».
— А любили его, —
спрашиваю, — ваши ребята-то?
— Так тбк,
ребята? —
спросил он, обратясь к стоявшим перед ним крестьянам.
«Это,
спрашивает, вам и приказано убивать меня?» Не смеют ответить, а? «Жалко, говорит, вас, что, молодые
ребята, начинаете вы жизнь свою убийством.
Стало у меня сердце еще пуще болеть, чего ни передумала; тоже, как и твое дело, кормилец, сперва намекала, нет ли у ней чего на сердце, не мужчинка ли ее какой приманивает: девушка, думаю, на возрасте, там же всяк час наезжают дворовые
ребята, народ озорник, прямо те сказать, девушники; сама своими глазами, думаю, ничего не вижу, а других, хоть бы и суседей,
спросить об этаком деле стыдно.
— А что говорили
ребята? —
спросил Патап Максимыч.
— Всем ли довольны,
ребята? —
спрашивал он, медленно обходя по фронту.
— Отныне никто, слышите ли — никто, не смеет вас наказывать розгами или линьками и бить вас… Поняли,
ребята? — снова
спросил капитан слегка возбужденным голосом.
— Ты чего же это дерешься? — закричал Семен, наступая на брата. — Повенчайся — тогда и дерись!
Ребята, чего он дерется? Чего ты дерешься, я
спрашиваю?
— Ты что? — закричал он на Филипка. Филипок ухватился за шапку и ничего не говорил. — Да ты кто? — Филипок молчал. — Или ты немой? — Филипок так напугался, что говорить не мог. — Ну так иди домой, коли говорить не хочешь. — А Филипок и рад бы что сказать, да в горле у него от страха пересохло. Он посмотрел на учителя и заплакал. Тогда учителю жалко его стало. Он погладил его по голове и
спросил у
ребят, кто этот мальчик.
— А в каких избах больные
ребята? — тревожнее
спросила Калерия.
— Так ты у нее
спроси, что это она сама Камчатка или за нее других посылают в Камчатку, а только я ее не боюсь и говорю, что она самая преподлая-подлая и уж давно бы ей бы пора умирать, а не
ребят нанимать, которые хуже самой болтущей девчонки.
— Вы откуда,
ребята? —
спросил он солдат, сидевших кучкою у фундамента станции.
— Ну, что же вы,
ребята, порешили? —
спросил священник.
Я молчала, от волнения горели щеки. Что если в райкоме сделают предварительную политпроверку, и я не подойду? До черта будет тяжело и стыдно. Наверное, там будет заседать целая комиссия. Оказалось все очень просто: в пустой комнате сидел парень. Он нас только
спросил, работали ли мы в этой области, и записал, какой ступенью хотим руководить. Буду работать на текстильной фабрике, там все больше девчата. С
ребятами интереснее, а с девчатами легче.
Солдаты расходятся, толкуя про себя: «На беду окаянного басурмана тут наткнуло! Не
спросили мы,
ребята, Самсоныча, когда-то скажут поход?»
После Антония говорил мировой посредник Позняк. «Вот,
ребята, мы писали, писали, — сказал он им пророчески, — и вся наша работа в один день пропала, теперь будет совсем другое». Крестьяне смотрели выпучив глаза на эту комедию. Антоний скомандовал построившейся шайке «марш», и
спросив на прощанье крестьян, поняли ли, что он им говорил, отправился с шайкою в фольварк Франкулин Осипа Позняка.
Было очень хорошо, мягкий морозец и тишина. Борька Ширкунов отозвал меня в сторону и
спросил, соглашусь ли я быть курсовым комсомольским организатором. Для приличия я помолчала, «подумала» и сказала, что ничего не имею против, а сердце колотилось от радости за доверие ко мне. Присоединилась к
ребятам, снова пела, но по-другому, как-то звончее.
— Ты скажи мне, — при чем тут мягкотелость? Ну, укажи мне, — вот я
спрашиваю тебя: как иначе устроить нашу жизнь? Сам я не могу заботиться об обеде, потому, что мне до обеда нужно принять сто человек больных. После обеда мне нужно поспать, а то я вечером не в состоянии буду ехать к больным. Если я вздумаю следить за дровами и провизией, то не в состоянии буду зарабатывать на дрова и провизию.
Ребят мне нянчить тоже некогда… В чем же я могу тебя облегчить? Ну, скажи, укажи, — в чем?